Геннадий Колиберда - история одного героя

Внутри — помимо обычных пассажиров, дачников, большой отряд пионеров, возвращавшихся в Хакасию из Красноярска со слета и праздника по случаю Международного дня защиты детей.

«Когда сели снова в вагон, кажется, я у мамы была на руках все это время. Засыпала и просыпалась от собственного крика, и снова засыпала».

Вчера разговаривал с двоюродной сестрой Натальей, она под Москвой живет. Думал, в 10 минут уложимся, проговорили час. Людей, которые прошли через это, душат спазмы, слезы и через 60 лет. Воспоминания вызывают глубокий стресс: точно заново переживаешь тот день. Я-то деталей не помню, отпечатался внутри только тот, видимо, максимальный, что в этом возрасте человек способен воспринять, ужас: что-то красное, страшное, неуправляемое. Были потом у мамы единичные попытки заговорить об этом, но она, начав, сразу сбивалась, срывалась на слезы и не могла никак оценить происшедшее. Эмоции душили. Всё горит, все бегут, отец спасает. Ну, у меня отложилось, что, наверное, так и должно быть. А отец ни разу не обмолвился. И с сестрами их родители на эту тему никогда не говорили. Какое-то негласное понимание, что это сложно пережить, и потому — не стоит об этом. У меня лет до сорока при хаотичных больших событиях изнутри, из детских слоев надвигалась в душе какая-то смута, это не диагностируется. А тогда, в детстве, из садика хотели выгонять — недержание появилось, но со временем, годам к пяти-шести, наладилось.

 

По образованию я инженер-теплоэнергетик, изучал теорию горения, исходя из нее и из тех фактов, что сейчас выясняются, понимаю, что на эвакуацию было 3–4 минуты. Уже шла, по сути, напалмовая атака: ГСМ разбросало, разбрызгало, и нефть горела на стеклах, всех поверхностях вагонов. Все сдвинулось, перевернулось, заметалось. Дикая паника. Судя по тому, что рассказывают очевидцы, вагон повалился направо на насыпь из шлака под углом градусов 20 к поверхности земли. То есть под ним получился лаз где-то в метр от земли до окон. Дверь в тамбуре и так-то открыть — надо усилия прилагать, а тут ее тянуть приходилось вверх. Видимо, не получилось. Может, перекосило. А может, и не пытались, поскольку отец, по всем свидетельствам, один моментально сориентировался и разбил окно, и вся эвакуация пошла уже через него. Было около 9 вечера, все готовились ко сну, отец был босой, и он сразу, не ища ничего тяжелого и крепкого, голыми пятками разбивает стекло. Наташа помнит, что у него ноги были изрезаны.

Сестры были уже в том возрасте, когда воспринимали мир более осмысленно, чем я, и сейчас они в том возрасте, когда могут все пояснить. Они рассказывают, как люди, вся эта неуправляемая масса лавиной прямо по ним, по малолетним детям, хлынула сюда — здесь было окно в жизнь из адского жара, с того света. Отец вылез и помогал выбираться всем. И успел, пока ловушка не захлопнулась: когда люди отбежали на пригорок, обернулись — вагона уже не было, стояла сплошная стена огня высотой от 30 до 50 метров. Можно рассчитать уровень запредельного термического напряжения: рельсы загибались, шпалы в земле выгорели — на их месте остались ямы.

Наталья Федоровна (в момент трагедии 6 лет) :

Помню, как сидела на боковушке, как вагон опрокинулся на эту сторону, правую, на нас, как по нам с мешками лезли, как бежали от поезда — а за нами уже все полотно горело, стена огня очень плотная и ярко-оранжевая… О времени не спрашивай, времени не было… Когда зашли в отогнанные вагоны, люди стояли там впритирку. Помню, стояла, плакала — обе руки от кистей до плеч обожжены. У Нины — ладошка только, меньше всех пострадала. А мама больше всего в нашей семье, на нее нефть попала, на теле горела. Потом она никогда не носила открытых платьев. Меня много лет дежавю преследовало. Когда автобус на повороте кренится, ужас охватывал, вспоминала, как в вагоне падала, возвращалась в ту ситуацию… Память вестибулярного аппарата. Геннадий Александрович — человек-кремень. И его характер пригодился в жизни — спас народу множество. Мобилизовался, сконцентрировался, единственный из всего вагона мужчина, кто не поддался панике и все сделал правильно.

 

Нина Федоровна  (в момент трагедии 4 года):

 

День солнечный был, мы ехали к бабушке со светлыми эмоциями, возбужденные. Помню, как вагон опрокинулся, нас кинуло, и как люди в момент обезумели и заметались в запертом пространстве. Все решали доли секунды. Дядя Гена сразу разбил окно, показал путь к спасению, и началась стихийная эвакуация. Все через наше окно. Дядя Гена вытащил Тамару и помогал выбираться другим. А мы с Наташей замешкались, и прямо по нам бежали люди, они сами себя не помнили. Мешки, чемоданы… Без мозгов, как кони, бараны. Это самое жуткое, никогда не забуду. Правой стороне моего тела досталось, видимо, больше. Потому что и правый глаз сразу в тот же вечер стал плохо видеть, и все органы, что справа, больные всю жизнь. Тамара с другими людьми, выбравшимися первыми, бросилась в лес, и они убежали очень далеко, их потом разыскивали глубоко в тайге. Они вообще не ориентировались, не понимали, что происходит.

Второй из нас вытащили из-под ног Наташу. А меня матери не давали выдернуть, прижали к боковой стене. Затоптали и сгорела бы, если б не мама. А если б и она обезумела, как все вокруг, и убежала? Маму долго лечили. Несколько месяцев снимали кожу с ног, вживляли в верхнюю часть тела. Инвалидность дали, особенно правая рука, которой она меня доставала, была изувечена, сплошное мясо, отрезать хотели, несколько лет ее разрабатывала.

И мы выбрались на косогор, по нему бежали к вагонам, ушедшим вперед. Посадили нас, света не было. И мы снова поехали. Кажется, я у мамы была на руках все время. А она ведь не смогла бы меня держать уже?! Помню, как начну засыпать, и тут же стена огня на меня надвигается, и я кричала «пожар! пожар!» и просыпалась, и заново — засыпаю, огонь, и я кричу. Следующее, что помню, уже больница — сначала Ачинская железнодорожная, потом в Красноярске, перевязки бесконечные. Комиссия приезжала — дали нам по кукле и шоколадке.

Пока маму лечили, нас после больницы раздали по родственникам, по тетям и бабушкам. У Тамары психика пострадала, много лет ее лечили, но результатов это не дало. Наташа лунатила несколько лет. У двери ее ночью ловили не раз. Поэтому и не упоминали взрослые ту беду никогда. Как дальше жизнь сложилась? Закончила политех, теплоэнергетический факультет, двое детей. У Наташи тоже двое. А у Тамары, так как из детей она пострадала больше всех, личная жизнь не сложилась никак. А она же самая умная была, на пятерки училась, но сдвиг этот не остановили, тогда же психотерапевтического лечения никакого не было, и психика деградировала.

Тот, кто отвел вагоны, и дядя Гена — герои. У меня два спасителя — мама и дядя Гена. А он спас нас всех. Очень добрый — главное в нем. И очень красивый был мужчина. Родители наши общались тесно, часто в гости ходили. Никого б из нас не было, если б дядя Гена не разбил окно. И не было бы не только Саши, но и его шести детей, внуков.

Об этом надо рассказывать. И увековечить память погибших.

Ведь те пионеры из Абакана были лучшими детьми, их же не зря на слет отправили. А какие б у них дети были хорошие, внуки? Это нельзя замалчивать. И детей надо учить, как себя вести в подобных ЧП, чтоб отложилось у них в голове. Помню, весь косогор, по которому мы бежали, был усыпан жарками (местное название купальницы азиатской, ярко-оранжевый цветок. — А.Т.). Больше такого сплошного цветения жарков никогда не видела. И если про памятник… Вижу стелу, вверху птицу, а понизу дети бегут по жаркам из горящих вагонов и превращаются в птиц.

Гена — 11-й ребенок в семье, всего их было 14, трое умерли в младенчестве. Старший служил в армии («служил власти» — тут говорят), когда забрали отца, просил дать ему кратковременный отпуск — съездить разобраться, командир сказал: могу отпустить, но не отпущу — уже тебя не увижу. Потом, когда служил Гена (1950–1953, Кяхта, граница с Монголией), умерла мать, на похороны съездить не дали. Через много лет он все-таки расскажет внуку эту тайну — откуда у него татуировка «Не забуду мать родную».

Четверо старших братьев ушли на войну. Михаил, 1925 г.р., погиб в Прибалтике, Николай и Василий вернулись, Александра призвали к концу, в 1945-м, попал на Тихоокеанский флот. Гена с 13 лет пахал на тракторе в родной деревне Новопашино.

Всю остальную жизнь — и до Минина, и после — водил грузовики. Дальнобой, по всему краю, на Север, по зимникам, караваны МАЗ-200 в минус 50 шли на золотодобывающие прииски.

 

А.Г. Колиберда: «Я только поэтому, благодаря родительскому стержню, выстоял на окраине Ленинского района».

 

А.Г. Колиберда:

Я не удивился тому, что узнал в последние дни про отца. Просто в пиковой ситуации он смог реализовать себя, такого, каким был воспитан, проявил себя. Не удивлен я и его молчанию. Это тоже — от воспитания, скромности. И от опасения, что и с ним, с семьей, может произойти то же, что произошло с его отцом, дядями в 1937–38 годах. Система-то одна, и она жива, и кто знает, как повернется завтра. На мой вопрос о деде он всегда говорил, что не знает о его судьбе — забрали, дали 10 лет без права переписки, и — никаких больше сведений. А в 1996-м мы получили ответ прокуратуры, и известие о расстреле его отца, моего деда Александра Егоровича, сильно на него подействовало. В 97-м он умер. 65 лет ему было.

На днях разговаривал с двоюродной сестрой (по отцу) Галиной. Она помнит, как наша семья вернулась в Красноярск, после Минина уже, не доехав до Абакана. Почему-то отец с мамой не домой пошли, а к старшему брату отца Николаю. И их семью поразило, что отец пришел к ним в одних трусах. Только то, что было на нем в момент опрокидывания вагона. Это подтверждает, что отец сразу после падения вагона одномоментно разбил окно, и пошла стихийная эвакуация. По моим расчетам, около трех секунд на человека. С учетом пространственного положения вагона — очень быстро.

Но в самой передовой стране быть такого не могло, а раз случилось, всем была дана команда все забыть. И мы до сих пор не знаем даже, сколько вагонов сгорело. Мы ехали в девятом, наш спасся, убежал. А к пионерам никто на помощь не пришел. Быстро всех в братскую могилу уложили, и все. Этот ужас неподъемен для психики, тем более детской, поэтому никто из его испытавших ничего не обсуждал. Чтобы не переживать стресс повторно. И это было на руку властям.

 

Но замалчивание — неправильная госполитика.

Из трагедий надо извлекать уроки. Иначе — бесконечное повторение. Пример отца — о чем? Он ни на кого не надеялся. Можно было сидеть и ждать помощи. Он выбрал действие. В Кемерове та же огненная ловушка была. Там понадеялись на спасателей, на государство. Детей надо учить, как быть в такой ситуации, когда решают все первые секунды. Огненные ловушки случаются периодически во всем мире, и наша страна не исключение.

 

Вина на нас, на взрослых. Это национальные трагедии — в Минине, Кемерове, где вот сейчас снесли «Зимнюю вишню», и всё, снова никаких выводов. После Минина откупились куклами и шоколадками, после Кемерова — денежными суммами. Но деньги не возвращают погибших детей. И это — нарушение основополагающих человеческих прав. Прав детей на безопасное детство. А мы разводим руками. Отец свой долг выполнил по совести, послужил обществу, а мы нет, даже не увековечили память — в назидание. Урок Минина не усвоен. Посмотрите новости. Люди регулярно заживо сгорают. Например, в автобусах. Минувшей зимой в Казахстане — автобус вез граждан Узбекистана на заработки в Казань. Вспыхнул. Выскочили только пятеро, а 52 погибли…

А.Г. Колиберда: «Молчали в конце 30-х, с чего бы заговорили в конце 50-х? Власти получили дивиденды с уже воспитанной новой исторической общности. Да еще и подписки о неразглашении наверняка собрали».

 

Стоит ли искать словесное выражение для пережитого ужаса и делиться им? Зачем эксгумировать шок и травмы? Вспоминать панику, озверение, умопомешательство? Выяснять, скольких же похоронили в ящиках, опущенных в братскую могилу, если запекшиеся тела съежились в разы, если кости и черепа рассыпались, когда их поднимали?

 

Ну, во-первых, может, детей все-таки начнут учить не бросать гранаты, а спасать себя и других в ситуациях, от которых не застрахован никто. Во-вторых, с чего вообще мы должны соглашаться с тем, что люди, не очень удобно для государства погибшие, не достойны поименного упоминания даже на кладбище? А примерить это на себя и своих близких?

А.А. Колиберда: «Это просто бессовестно, что погибших детей забыли».

И последнее. Коллективные наши бесконечные фрустрации, неадекватные оценки и представления, комплексы, неверные цели — оттуда во многом, из дырявой памяти о прошлом страны: тут помню, тут нет. В вынужденных семейных тайнах, выученном беспамятстве бывает смысл, надо жить дальше. Это право молчать и не думать. Но какой толк в национальной амнезии?

 

Понятно, почему архивы, приоткрытые в 90-х, захлопнулись. И почему мы еще долго не узнаем всей правды о сталинских репрессиях. Но зачем отфутболивать запросы о мининской катастрофе?

Эти документы следует предать гласности.

 

 

А машиниста Владимира Вырвича, отогнавшего уцелевшую часть состава, затем вернувшегося бегом к горящим вагонам, умершего через несколько часов от ожогов, и Геннадия Колиберду, спасшего девятый вагон, надо бы, как мне кажется, посмертно наградить. Поклониться хотя бы сейчас, спустя 60 лет.